Сказание о сибирском хане, старом Кучюме - Страница 7

Долго не уходит степная зима; новый снег засыпает весенние проталины, а тронувшаяся днём вода застывает ночью. Но уже летят птицы с тёплого моря, заиграли речные верховья, и зелёным бархатом одела первая весенняя трава речные берега. Да, птицы летят к оставленным гнёздам, на знакомые стойбища, и по небу вместе с ними несётся весёлый крик. Только хан Кучюм не вернётся больше на старое гнездо, на высокий берег Иртыша, где красуется Искер. и его сердце стонет, как выбившаяся из сил перелётная птица.

– - Кто померяется силой с Ермаком? -- спрашивает хан Кучюм.

Мурзы, князьки и батыри только переглядывались, а отвечал один батырь Махметкул, только что оправившийся после тяжёлых ран:

– - Я убью Ермака, хан Кучюм… Только бы мне выманить его из Искера в чистое поле.

– - У тебя храброе сердце Махметкул, -- отвечает хан Кучюм, -- но Ермак старше тебя, а когда старый коршун спит сытый на высоком дереве, коршунята ещё голодают…

Обидное слово только разожгло ещё больше Махметкула, а на старого хана сердиться не стоило. Два светлых глаза посылали батыря туда, откуда немногие возвращаются.

– - Я выйду замуж за того, кто убьёт Ермака, -- говорила Сайхан-Доланьгэ. -- Убьёт старый человек -- он помолодеет со мной, убьёт молодой -- будем радоваться. Храбрейшему из храбрых моя красота будет наградой…

Махметкул уже наперёд видел красавицу своей, потому что кто же храбрее его от студёного моря до тёплого? Только столетний шаман Кукджу качал своей головой: девичьи слова, как зелёные листья на дереве -- сегодня выросли, завтра опали, а Ермака не возьмёт ни сабля, ни стрела. В железо заковано его сердце…

Как молодой лев один выходит по ночам на добычу, так отделился от остального татарского войска батырь Махметкул. Он ушёл на реку Вагай с небольшим отрядом и там хотел выждать Ермака. Развеселилась и ты, маленькая речка Вагай, разлилась от весенней воды и вышла из берегов, а каждая твоя капля тянулась к большому Иртышу, как маленькое горе к большому. Мутна вода в Вагае, хитрые мысли в голове старого атамана Ермака, который засел в Искере, как травленный зверь. В тёмную ночь это было, как накрыли казаки на Вагае татарскую славу. Горько застонала старая Кюн-Арыг, когда узнала о всём случившемся на Вагае. По стойбищам, улусам, зимовьям и аулам стрелой разнеслась печальная весть, но женщины не будут петь славу Махметкула… Лучше было Махметкулу умереть у бабасанских юрт или под Искером, а не попадать живому в руки казаков. Утонула слава батыря Махметкула в далёкой Москве.

– - Для чего я мучилась, когда родила Махметкула? -- повторяла неутешная Кюн-Арыг. обезумевшая от горя. -- Для чего я плакала целые дни и ночи, когда он волком ходил за Камень? Зачем я лечила его глубокие раны, от которых ему лучше было бы умереть у меня на руках?

Вместе с неутешной матерью плакали все другие женщины, -- всем им было жаль Махметкула, как свою кровь.

– - Я его считала своим сыном, -- говорила Лелипак-Каныш, ухаживавшая за Кюн-Арыг, как сестра. -- Твоё горе -- моё горе, Кюн-Арыг. Вот и Лейле-Каныш убивается, как не плакала о родных братьях, и Сайхан-Доланьгэ… Мы, старухи, теряем только сыновей, а наши девушки теряют всё.

Кюн-Арыг не понимала ласковых слов Лелипак-Каныш. Она походила на старое большое дерево, разбитое грозой: ещё остались ветви с зелёными листьями, но нет в нём больше жизни. Она даже не плакала, как другие женщины, а только стонала. Мужчинам было стыдно слушать эти стоны, особенно когда Кюн-Арыг начинала упрекать.

– - Один был храбрый из батырей -- и вот он в позорном плену! -- кричала старуха, бегая по стойбищу с распущенными волосами. -- Кто же защитит его? Кто выручит из неволи?.. О, будьте вы все прокляты, те трусы, которые продали моего сына… Я сама пойду к атаману Ермаку и скажу: "это я, мать Махметкула, пришла к тебе… В степи нет храбрых, а только робкие женщины. Отдай мне сына, отдай Махметкула… Если бы я была богата, я заплатила бы тебе золотом; если бы я была молода -- своей красотой; а теперь я старуха и могу только плакать".

Обидно было слушать эти горькие слова всем, но никто не решился унять обезумевшую от горя Кюн-Арыг. Хмурится старый хан Кучюм: слова старухи впивались в его сердце как стрелы; хмурятся старые мурзы и батыри, и думает за всех один Карача, у которого в голове мысли бегали, как лисицы в норе, когда их подкуривают дымом. Старый Карача знал, что Ермак не будет держать Махметкула в Искере, а отправит поскорее в Москву, -- слишком дорогую добычу не держат дома. Так оно и вышло: Махметкула увели в московскую неволю по той дороге, по которой он ещё недавно ходил весенней грозой за Камень. Затихла степь, затих Искер. Обе стороны собирались с силами, чтобы продолжать войну. Ермак ждал атамана Кольцо, посланного в Москву с повинной к белому царю. Только осенью вернулся Кольцо и привёз милостивое царское слово казакам, а Ермаку -- шубу с царского плеча да тяжёлую кольчугу. Веселится Ермак в Искере, веселятся с ним все казаки, а беда уже пришла к самому Искеру, пришла с покорным словом и ласково смотрит прямо в глаза. Говорит Ермаку посол мурзы Карачи:

– - Было царство сибирское и владел им хан Кучюм, а теперь владеет Белый царь. Не стало силы в степи, изнемогли татары, а наши враги-ногаи разоряют наши степные аулы. Возьми нас, Ермак, под свою защиту и пришли казаков, чтобы побили ногаев. Мы честно бились, а ногаи -- разбойники, которые грабят убитых или беззащитных женщин.

Не обманул бы мурза Карача хитрым словом, но ослепила Ермака покорность. Поверил он беде Карачи и послал ему на выручку своего лучшего атамана Кольцо с казаками; сам послал, чтобы больше не видеть его. Как весной оплакивал хан Кучюм своего лучшего батыря Махметкула, так осенью Ермак заплакал по лучшем своём атамане, попавшем в хитрую западню. Нет жалости в сердце Карачи, и зарезал он Кольцо и всех посланных с ним казаков, а голову атамана послал неутешной Кюн-Арыг.